Близнецы - Страница 42

— Подожди, это в каком году было?

— В этом. То есть осень-зима 2009-го, весна-лето 2010-го.

— Но лето еще не наступило! Сейчас — март 2010-го!

— Да? — не слишком удивился Вова, — да, со временем тут какая-то неувязка. Погоди! Это значит, что сейчас где-то в Питере, в Крестах, я сижу в тюремной камере.

Марья подумала, — получается, да.

— Охренеть, — сказал Вова. Марья открыла пиво, они выпили по глотку. Быстрыми струйками полетел к беленому потолку дым тонких сигарет.

— Да… Все-таки это очень необычно. Так вот, я сидел уже долго и тут окончательно рухнула надежда выйти из зала суда. К тому же стояла — то есть будет стоять — страшная жара. Короче, мне начал являться призрак Нечаева. Предлагал устроить побег в в экологически чистый, благополучный городок с развитой инфраструктурой. То есть к вам.

— Как он выглядел?

— Кто?

— Нечаев.

— Никак. Знаешь, в облаках или в складках на одеяле можно иногда увидеть человеческое лицо… Вот так и он, просто очертания лица, которые ты вдруг — и видишь.

— Да… — задумчиво протянула Марья, — вообще-то похоже на правду.

— В смысле?

— Ну, ты не повторяешься. Когда врешь, легче не выдумывать все самому, а использовать кусочки правды и чужих сочинений, — она махнула рукой, — ну, ты понял.

— А, ну да. Я уж думал… Так я оказался здесь. Но это еще не все. Каждую ночь… Нет, когда я засыпаю там, я оказываюсь здесь. И это не сон, потому что я верю, что ты — настоящая.

— Спасибо, — польщено улыбнулась Марья.

— Но и там тоже не сон, потому что… Не знаю, потому что из Питера меня привезли туда. И только потом, заснув, я впервые оказался здесь.

— Да где «там»-то?

— В Крайске. Только в 19-м веке. В одной из зим девятнадцатого века.

— Ничего себе. А числа совпадают?

— В смысле?

— Ну, там ты ложишься, скажем, 5-го, и просыпаешься 6-го? Или и правда проходит целый день?

— Пока не проверил. Но здесь числа сходятся и там, думаю, тоже. Весь день там здесь укладывается в один сон.

— И тебе приснилось что-то на кладбище.

— Это не сон, даже не похоже.

— Да я поняла, просто так сказала.

— Ну да. Мне нужно было посмотреть одну могилу.

— Чью?

— Евгения Васильевича Ольницкого. Того самого, которым я представлялся.

И Вова пересказал всю свою Крайскую историю. И о Марфе, и о Нечаеве, и о предположительно сумасшедшем Прыжове и нервном юноше, об убийствах, о себе самом, оказавшемся в шатком положении мертвого самозванца.

— Да. Во-первых, очевидно, Нечаеву зачем-то нужен Ольницкий. Пусть даже и фальшивый. Для того он тебя и привез.

— Зачем?

— Пока неизвестно. Может быть, ты и прав. Может, он хочет обвинить тебя в убийствах и разжечь гнев черни.

Вова поморщился — не любил он это слово.

— А может быть, интрига еще тоньше. Знаешь, в древние времена у многих народов был обычай. Настоящий правитель на какое-то время отстранялся от власти и почестей, а на его роль выбирался какой-нибудь безвестный бродяга. Он жил какое-то время в неге и роскоши, пользуясь всеми царскими привилегиями, а потом его приносили в жертву богам. Это делалось, во-первых, для мистического обновления народа и государства, а во-вторых, должно было обмануть смерть и спрятать от нее настоящего царя.

— Жутковато, — сказал Вова.

— Да. Тебе нужно подружиться с Марфой. Она говорит, это уже много раз было…

— Она сумасшедшая.

— В контексте твоей истории — нет. И потом, она, наверное, сильно запугана Нечаевым.

Вова выпил пива, глубоко затянулся и выпустил дым в потолок. Попытался собраться с мыслями.

— Нет, не похоже на то. Ее вряд ли легко запугать. Какая-то власть над старухой у него есть, конечно. Но дело тут не в страхе. Не знаю, может..

— Попробуй поговорить с ней.

— Попробую, конечно.

Маша встала, вытряхнула пепельницу, — чего не ешь, остывает.

— А ты чего не ешь?

— Не хочется.

Помолчали немного; за окном засвистала какая-то птица и резко замолкла.

— Пошли на реку, — предложил Вова.

— Там сейчас неуютно. Ледоход… Даже не знаю, как сказать. Чересчур дикий и величественный пейзаж. Совершенно не нуждающийся в человеке.

Вова промолчал. Солнце зашло за облака и в комнате потемнело, пастелевые, светлые тона налились пепельной серостью. Где-то в саду с влажным хрустом осел сугроб.

— Давай лучше возьмем еще пива и посмотрим что-нибудь. Кстати, как у тебя с похмельем?

— Нормально, — удивился Вова, — голова болит, слабость и озноб, жалость к миру и отвращение к себе. Или наоборот.

— А эти твои переходы из века в века? Не влияют?

— Не влияют. Я же говорю, целый день здесь — просто сон там. И наоборот. К тому же там я тоже пью, так что в любом случае просыпаюсь с похмелья.

— Ясно, — кивнула Марья.

— Почему ты спросила?

— Да так, — невесело улыбнулась смотрительница, — можно было попытаться проверить, что на самом деле сон, а что нет.

Вова с тревогой и жалостью посмотрел на нее. Девушка зябко обхватила себя за плечи. На шее под тонкой нежной кожей синели струйки вен.

— Успокойся ты. Ты настоящая, я уверен.

Марья фыркнула, — это твое «я уверен» совсем не добавляет уверенности.

Она сунула в карманы сигареты, кошелек и ключи. Сумочки у нее не было, — пошли уже.

У магазина, как водится, толпились алкоголики. Один из них — с львиной гривой черных сальных волос и странным синеватым румянцем на малиновом лице, сосредоточенно застегивал грязный пиджак и вполголоса напевал: «Эй-ой, да конь мой вороной! Эй-ой, да обрез стальной! Эй! Ой!» Больше он ничего не пел, только повторял эти строчки, а голос у него для мужественной песни был совсем неподходящий: плаксивый, с сентиментальными бабьими нотками.