Близнецы - Страница 43

К оглавлению

Двое других спорили над сканвордом.

— Горный лев — это, бл*дь, кугуар.

— Дурак или чо? — заходился другой, — ягуар есть, а кугуара нету.

— Чо, не веришь? Я в свое время на биофак поступал!

— Поступил?

— Нет.

— Ну и о чем речь тогда?

Услышав кусок бесконечного спора, Вова резко повернулся к пьяницам.

— Что? — спросила Марья.

— Здесь есть вузы?

— Нет.

— Тогда нужно с ними поговорить.

Марья пожала плечами, а Вова направился к мужчинам.

— Вы поступали на биофак? — спросил он обоих, не зная, к кому обращаться.

— А что? — подозрительно отвечал светловолосый, с густыми грязными усами. Его собеседник лишь скептически улыбался.

— Тоже хочу поступить. Ищу репетитора, — нашелся Вова.

Усатый обиженно заморгал, второй издевательски расхохотался. Кажется, Вовины слова приняли за шутку.

— Вы где поступали?

— Не твое дело, — наконец выбрал линию поведения усач, — иди, иди отсюда.

— Проваливай, — поддержал товарища бритый, но при этом дружелюбно подмигнул Вове.

Не умея, да и несколько опасаясь навязываться, Вова вернулся к Марье.

— Ну что?

— Ничего. Они не захотели разговаривать.

— Кто бы мог подумать.

Вова вздохнул.

— Забей ты. Все это бессмысленно, все эти расследования. Отсюда не сбежать. И потом…

— Что?

— Будешь что-то искать, докапываться, — она в свою очередь вздохнула, — придется разговаривать с мэром.

Вова промолчал.

В магазине таинственно посверкивали темным стеклом ужасающе дешевые вина и портвейны, густым, средневековым коричневым светилось толстобокое пиво, кричали, как умирающие в муках, яркие коктейльные банки. А на фоне всего этого причудливого великолепия громоздилась обтянутая красным шерстяным свитером буйнокудрая женщина в самом расцвете сил. Щеки ее пылали румянцем, глаза светились зеленью, и когда она говорила, видно было, как в темной пещере рта тускло светится золото.

— Шесть «Сибирского», пожалуйста, — деликатно оттеснив от прилавка Вову, сказала Марья.

Продавщица сверкнула глазами и, ничего не отвечав, повернулась к полкам.

— С вас 120 рублей.

— Оно же по тридцать, — доставая кошелек, ответила благоразумная Марья, — получается, сто восемьдесят.

— Скидка, — загадочно отвечала продавщица и во рту у нее сверкнуло золото.

— Спасибо.

Продавщица промолчала, с невозмутимостью божества наблюдая, как Вова складывает бутылки в полиэтиленовый пакет.

Когда они вышли на улицу, из давешних алкашей присутствовал только один — тот самый бритый противник неудавшегося биолога. Он стоял, прислонившись к стене и запрокинув бледное худое лицо к солнцу. В пальцах у него истлевала сигарета и черная кожаная куртка была осыпана пеплом.

— Вы этому усачу не верьте, — сказал он, когда Вова с Марьей проходили мимо, — никуда он не поступал и вообще всю жизнь в Крайске прожил.

— Провокатор, — презрительно заключил свою речь худой бледный человек в черной кожанке и, сплюнув, быстро пошел прочь, так что Вова с Марьей не успели ничего ответить на этот неожиданный совет.

— И что это было? — спросил Вова.

— А кто его знает, — весело ответила Марья, — это Крайск, детка.

Вова рассмеялся и они пошли, оставляя за спиной длинные тени, навстречу теплому вечернему солнцу.

Проснулся Вова с одной мыслью: Как так вышло, что смотреть они решили «Про уродов и людей»? Все-таки совсем неподходящий фильм.

Вспомнив первые кадры, он поежился. Ну ладно, что поделать. Вова встал с постели, с отвращением обнаружив, что опять спал в одежде.

Нет, так дальше нельзя, — с неприязнью глядя на темный портрет неизвестного бородача, решил он, — я пусть и самозваный, но помещик. Да и вообще так жить нельзя.

— Марфа! — крикнул он во всю мочь.

Тишина, только поскрипывает под январской вьюгой старый деревянный дом. Окна слепые от снега, только медная лампа нездоровым оранжевым заливает комнатку, смешиваясь по углам с жирной темнотой.

— Марфа! — еще раз крикнул Вова, холодея от тоски.

Тишина. Щурится неизвестный бородач с выраженными монгольскими скулами.

— Марфа!

Тишина, но… Вот поскрипывает лестница, вот шаркают по коридору маленькие частые шаги. Тук-тук-тук — стучится Марфа в дверь. Звук такой, что Вове представляется, что она стучит не рукой, а костью, туго обтянутой потемневшей кожей культей.

— Входи.

Темнолицая, сгорбленная старуха, вся в каких-то бесформенных многослойных одежках, входит.

— Доброе утро, — уже безо всякой барскости, а твердо, как с равным, как с врагом, чью силу ты знаешь, а в своей не уверен, начал Вова, — во-первых, мне нужна сменная одежда и белье. Белье обязательно!

Марфа бессмысленно глядела на него круглыми черными глазами.

Вова на миг запнулся, собрался с силами и продолжил, — во-вторых, чей это портрет? На двери, у вас за спиной.

Марфа улыбнулась темной щелью рта, моргнула и заскрипела в ответ, — это вашего батюшки портрет. Как же вы не признали-то…

Она захихикала; двигалась при этом только челюсть, механически качаясь на шарнирах. Звук был неестественный, будто у дешевой куклы. Отсмеявшись, Марфа неожиданно добавила, — белье принесу, подожди.

И ушла в черный провал раскрытой двери, все покачивая маленькой головой с расчесанными волосок к волоску сивыми прядями.

Вова перевел дух. Неудобно, конечно, с папашей получилось. Впрочем, полно, откуда ему знать, что это действительно Василий Ольницкий? Марфа могла и пошутить. Вова поглядел на бородача. Лицо, во всяком случае, не слишком аристократическое. Вот черт, да это же Достоевский! Тот самый знаменитый портрет. Это показалось Вове анахронизмом. Все-таки, к тому времени, как Достоевский прославился, Нечаев уже умирал от голода в Петропавловском равелине. А портрет, надо полагать, прославился еще позже.