Близнецы - Страница 45

И Вова залпом допил самогон, на секунду пронизавший все тело жаркими алыми искрами. И налил себе еще.

— Что ты можешь против Нечаева? — вдруг спросила Марфа.

— Не знаю. Но кое-что могу, это точно.

Марфа моргнула круглым черным глазом, хрипло захихикала (в темной беззубой пасти мелькал красный язык).

— Ничего не можешь. Ты для него кукла, игрушка.

— А ты?

— Я тоже, — хихикала Марфа, а по смуглому лицу забежали страшные, похожие на червоточины, складки, — только я игрушка получше. Поинтереснее. Ты как кукла девчачья. Голову оторви и выбрось. А я вроде деревянной лошадки. Меня долго ломать можно.

— Уже сломал? Или еще доламывает? — после вялой паузы, с оскорбительной скучающей интонацией спросил Вова. Ему неприятно было так говорить — но что-то подсказывало, что только так можно пробудить в Марфе отклик, заставить ее говорить.

Но старуха просто заплакала: темные струйки текли по широкому смуглому лицу, она вся тряслась в кашляющих, сухих всхлипываниях.

— Бар, говоришь, не будет… (хек-хек-хек) Всегда будут, и были всегда. Я малая не такая была, красивая… (хек-хек-хек-хек) Девкой здесь была в услужении. Барин, Василий Олегович, меня приблизил. Красой величал (хек-хек-хик-хик-хик), зер щон, говорит. Енфант, говорит. Я глупая была, мне едва пятнадцать лет минуло. (хек… хек) А когда понесла, он младенчика моего, сыночка нашего, утопил. Как кутенка. Сбросил в прорубь и все. Похоронить не дал по-человечески… А уж как я молила, в ноги падала… Предрассудки говорит. И смеется; много он смеялся, Василий Олегович, знал свою красу: только улыбнется и любая девка или хоть благородного сословия тут же как кошка драная перед ним. Только меня так уж не зачаровать было. А тут и барыня как раз родила. Евгенюшку, господи помилуй, — последние слова Марфа произнесла с каким-то первобытным ужасом, и зарыдала.

Вова, с тяжелым чувством слушающий рассказ, не знал, что теперь сказать и надо ли вообще что-то говорить. Но и молча сидеть было невыносимо.

За окном посвистывала поземка, с чуть слышным скрипом бились в ледяное окно мелкие сухие снежинки, потрескивали дрова в закопченной полуразваленной (или не до конца сложенной) печи. Помаргивала (видать, кончалось масло) медная лампа на столе. Вова разлил самогон, выпил, подвинул Марфе кружку. Откинулся к стене, медленными, неловкими движениями набил трубку, закурил.

Марфа все всхлипывала, но сидела прямо, не склоняя ни головы, ни плеч в обычной позе плачущего, и Вова старался не видеть направленных прямо на него круглых черных глаз, непрерывно истекающих серыми какими-то слезами.

Наконец Марфа икнула, резким, птичьим движением схватила со стола кружку и, опрокинув голову, нервически подрагивая жилками на горле, выпила.

Вова молчал.

— Ну, так вот, — уже спокойно, даже равнодушно продолжила Марфа, — барыня родила и мы всем двором в деревню поехали. И меня взяли. Кормилицей, говорит, будешь. Вот, говорит, как удачно совпало, — Марфа снова захихикала, но быстро успокоила себя глотком самогона, — Не выдержала я, — вздохнула она, — Не стерпела такой обиды… Да и кричал он, Евгенюшка. Мне бы тогда одной посидеть, Богу помолиться, может, по-другому повернулось бы, — она икнула, сделала маленький глоточек самогону, махнула сухой ручкой, — помню, лето стояло. В детской светло, золотисто. И он кричит. На весь мир кричит, ненавистный, душу мне топчет. Я как не своя была, будто вихрем закруженная. Подушку схватила, душу ребеночка и будто нет ничего кругом: ни впереди, ни сзади, ни справа, ни слева. А как очнулась, глянула в окно — батюшки! — там гимназист стоит, смотрит. Назавтра подошел ко мне, говорит: «Я вас, Марфа, начал уважать». Я и не поняла сначала ничего, а как сообразила, закричала на него, заплакала. А он и говорит так доверительно: «Я всю вашу историю знаю и вам сочувствую. Я и сам байстрюк — отец-то дворянин, а мать такая же девка дворовая. Я вас не выдам». Тут я пуще прежнего разрыдалась. Он и ушел. Потом вызнала: Нечаевы гостили тогда у барина. И сын с ними был, пятнадцати годков и, точно, гимназист. И слухи вправду такие ходили, будто девка дворовая его барину родила… Младенчика похоронили — чуть не тайком — все ж чувствовал старый барин, что нечисто что-то тут. Но и свою вину тоже знал, понял, что заигрался, полез, куда уж лезть нельзя.

А года через два Нечаевы снова гостить приехали, и с сыном. Только теперь уж он об уважении не говорил, — едко улыбнулась Марфа.

— Зачем? Зачем ему все это? — потрясенно спросил Вова.

— Не знаю, — равнодушно сказала Марфа, — может, и вовсе просто дом ему нужен. Кружком они тут сбираются, а будто бы к Евгенюшке, к барину то есть, в гости. Для того и ты здесь.

— И все?

— А ты думал? — засмеялась Марфа, — что ты ему, человечек? У него на все человечек есть, на всякую малость.

Вова допил самогон, закусил сыром, пытаясь прогнать едкий спиртовой осадок.

— Где они собираются?

— В доме, в барских покоях бывших. С флигелька не пройдешь, все двери заколочены.

— Это ничего, — с неожиданной для самого себя веселостью отвечал Вова, — в окно полезу, опыт есть. Пошли, место покажешь.

— Пошли, — легко согласилась Марфа.

Здесь все было по-другому, совсем не так, как в том весеннем, давно покинутом всеми доме, который уже видел Вова. В холодной, промерзлой темноте чуть светился округлый мрамор скульптур. Поблескивал в слабом зимнем свете, пробивающемся меж тяжелых темно-синих штор и драпировок, заиндевелый паркет. Чуть дрожали, нежно позвякивая, огромные стекла в глубоких оконных проемах.