Близнецы - Страница 46

Они прошли анфиладой одинаковых в темноте просторных комнат, долго шли по узкому черному коридору (на стенах висели два-три портрета, лиц в темноте было не разобрать).

— Здесь, — сказала Марфа и запалила свечной огарок. В слабом прыгающем свете Вова увидел маленькую темно-красную комнатку. Вдоль стен стояли разномастные стулья и кресла, в углу кушетка, у занавешенного тяжелым черным бархатом окна — секретер и вытертый до набивки, лоснящийся на сгибах и углах диван. Мутно-красные, с неясным темным узором обои отходили от стен и чуть колыхались, будто театральный занавес или водоросли. На полу у секретера валялся оборванный листок бумаги. Вова с воодушевлением подхватил его, но находка оказалась пустышкой. На клочке местной бумаги — плотной, желтоватой — был изображен толстомясый хряк с эрегированным пенисом и головой Прыжова. Шарж был небрежен, но очень выразителен. Вовы посмотрел с обратной стороны — ничего — и отбросил бумажку.

— Когда они здесь собираются?

— Когда как, — пожала плечами Марфа и от этого простого человеческого движения, так неожиданного в красной комнатке, пропитанной несбыточными мечтами и страшными фантазиями, на Вову повеяло теплом. Он с симпатией глядел на невысокую крепкую старуху в темных многослойных одеждах и уж за то одно любил ее сейчас, что она была здесь с ним.

— Когда как, — повторила Марфа, — по вечерам, ближе к ночи уже. Следи в окно. Там одни, — она презрительно усмехнулась, — на лодке приплывают и через сад идут. От тебя видно будет.

Вова кивнул, — тогда пошли.

Проходя коридором, Вова попросил Марфу осветить портреты. Лица были ярко-белые, чересчур вытянутые, с животной печалью во влажных глазах.

— Кто это?

— Не знаю, — после паузы хмуро ответила Марфа.

Когда они вышли — через бывшую кухню и бывший черный ход — бледно-оранжевое стылое солнце уже растекалось по черной кромке далекого леса. Закат.

Марфа глубоко вдохнула морозный воздух.

— Брось ты это, — неожиданно сказала она.

— Что?

— Сам знаешь.

— Посмотрим, — неопределенно ответил Вова.

На кухне его разморило. Тяжелый, разомлевший от самогона и обилия впечатлений, Вова грузно клонился к столу, чуть не падая носом в деревянную миску с чересчур жирными щами.

— Есть-то будешь? — хмуро спросила Марфа.

После долгой вялой паузы, в которую Вова неповоротливо пережевывал вопрос, он ответил, — нет. Спасибо… Мне надо поспать.

Марфа равнодушно кивнула.

Поднявшись к себе в скрипучую, обклеенную ветхими обоями комнатку, Вова запалил огарок, поискал глазами часы. Не нашел. Да и все равно они здесь, наверное, без будильника…

Он, не раздеваясь, лег на кровать. Надо поспать, но немного, до темноты. И, может, он увидит весну и Марью.

В комнате было холодно, пахло свечным воском, с двери глядел в какую-то угрюмую даль знаменитый писатель.

Нет, не то что бы вдаль, — праздно фантазировал Вова, глядя на портрет, — скорее он будто глядит в открытую дверь подвала. В подпол, в тесный чуланчик, доверху набитый смерзшимися белыми телами.

Вова поежился, вспомнив утопленницу. Кто же махал ему оттуда, с протянувшегося сквозь зимнюю ночь моста?

Веки сами собой смежились, и последний взгляд в набегающей тьме упал все на тот же портрет. Некрасивое, исстрадавшееся лицо, нервно сцепленные огромные руки. Достоевский с угрюмой, бессильной тоской глядел в свой подпол.

Наверное, сон был слишком недолог; но теперь Вова не вернулся в весну. Он просто исчез, исчез мир, а к ночи, к первой звезде Вова выплыл из бесконечной тишины.

Разбудили его громкие звуки хриповатой разудалой гармоники.

«Нечаев здесь!» — вскочил Вова на кровати. В комнате было темно, свечной огарок почти весь истек и крохотный огонек танцевал уже по горячей лужице жидкого воска. Потух — и последние материальные предметы — доски стола, подсвечник, уголок кожаного кисета — исчезли в общей темноте.

«Часа два я, наверное, проспал, — сидя в темноте, думал Вова, — может, три… Все равно надо вставать».

Он нащупал босой ногой ботинки, влез в них и, не зашнуровывая, сошел вниз.

На кухне — жарко натопленной, ярко освещенной — сидели Нечаев и Прыжов. Веселые, раскрасневшиеся, с блестящими глазами. Под тонкими белыми пальцами Нечаева заливалась гармоника. Трубные, дикие, напоенные древним ликованием звуки теснились в огненной комнатке.

— Что вы играете?

— Революционный Камаринский, — засмеялся Нечаев, — между прочим, собственное сочинение.

— Здорово, — искренне сказал Вова.

— Садись, отшельник, — похлопал по скамье Нечаев. Прыжов вдруг громко расхохотался.

Вова сел, с подозрением глядя на него.

— Извините, — вполне трезвым голосом сказал Прыжов, утирая слезы, — извините, просто… — он не закончил.

— Просто ты перебрал, — весело сказал Нечаев и бережно отложил гармонику.

Прыжов, не спрашивая, налил Вове самогону, подвинул миску с серой вареной говядиной.

— А вино? Шампанское? — безнадежно спросил Вова, вспомнив вдруг что-то из своих прежних представлений о девятнадцатом веке.

— Пить самогон рациональнее, — удивился Вовиному вопросу Прыжов.

— И ближе к народу, — серьезно сказал Нечаев.

— Именно поэтому и рациональнее, — наставительно поднял палец Прыжов и, в подтверждение своей мысли, тут же выпил и закусил половинкой соленого огурца.

Вова, вздохнув, подчинился. Он разложил на ломте черного хлеба говядину, размазал сверху хрен, приготовил вдобавок к тому соленый огурец. И только после этого выпил. Самогон неожиданно мягко прокатился по горлу, накатил волной ласкового светло-красного жара. Вова не торопясь закусил, тщательно прожевал, проглотил и спросил, — чем обязан визиту?