Близнецы - Страница 64

При следующем прыжке Артем наступил на пистолет — и грянул выстрел. Близнецы выскочили из своей полиэтиленовой постели, а Артем, напротив, бросился на землю с криком «Ложись!». Дети упали обратно.

Прошло некоторое время. Прямо под носом у Артема полз по сырым, разбухшим листьям крохотный черный муравей. В пустом, прозрачном, но одновременно не бесцветном небе кружилось потревоженное воронье.

— Кто стрелял? — спросил Танатос, осторожно приподнимая голову.

— Не знаю, — ответил Артем, — может, не по нам?

— Если бы по нам, давно бы повязали, — рассудила Гипнос.

— Может, это вообще шина лопнула у кого-то, — сказал, поднимаясь и отряхиваясь, Артем.

— Да нет, — саркастически ответил Танатос. Он уже сидел, скрестив ноги, на черном полиэтилене и глядел на полузарывшийся в слипшуюся, пересыревшую прошлогоднюю листву пистолет.

— Ну, может и так, — легко согласился Артем, проследив его взгляд.

Гипнос засмеялась, — доброе утро!

— Ага, — сказал Артем и вдруг заметил, что рука незаметно сама собой отошла.

Все же опасаясь, что выстрел привлек чье-нибудь внимание, они быстро позавтракали шоколадными батончиками с энергетиками, умылись остатками минералки и Артем с наслаждением выкурил первую сигарету. Стоял ненастный безвременный полдень, внешне ничем не отличающийся от любого другого часа дня. Артем вытащил полученную от эльфов карту и кое-как определил их местонахождение.

— Попробуем сегодня добраться до Старой Руссы. Эту ночь хотелось бы провести в постели.

Решили, что голосовать у заправки все же опасно (вдруг продавщица еще не сменилась?), а потому пошли наискось, через лес, а потом еще час брели по зазябшему придорожному лесу вдоль шосее.

Наконец впереди показался желтый бетонный грибок древней автобусной остановки — отсыревший, поблекший, исчирканный названиями давно позабытых групп. Они вылезли на пустынное шоссе и залезли под грибок.

— Полдень, — сказала Гипнос, — машин мало.

— Пешком все равно дольше получится, — хмыкнул, прикуривая, Артем. Старая примета сработала — едва он сделал первую затяжку, освещая красным огоньком мутную, влажную внутренность бетонного домика, как вдали показалась машина.

Артем выглянул под взвесью стоявшую морось, протянул руку.

— Тоже покажитесь, — сказал он детям.

Близнецы послушно вылезли, и машина, синяя нива, заляпанная грязью, остановилась.

— Куда вам? — опустив стекло, вежливым голосом поинтересовался водитель.

У него было молодое длинное печальное лицо, все в оспинках и клочках щетины. Густые каштановые волосы коротко острижены, причем не просто растрепаны, а как бы вздыблены в руинах древней укладки.

— До Старой Руссы. Или подбросьте по направлению, — отвечал Артем. За его спиной фыркнул Танатос — видимо, внешность водителя показалась ему забавной.

— Садитесь. Довезу почти до города.

Дети и рюкзак поместились на заднем сиденьи, Артем сел рядом с водителем. В тесном салоне было тепло, негромко играл джаз, пахло кофе и потертым кожзамом старых сидений. Измученные бессонной ночью и долгим переходом, дети тут же заснули. Артем тоже задремывал, едва улавливая обрывки речи водителя.

— Меня погубило слишком хорошее воображение. То есть нет, воображение то у меня никакое, я, например, не могу выдумать, чтобы взять и увидеть. Не воображение, а способность верить. Я ведь, знаете, в не очень счастливой семье вырос. Во всяком случае, со стороны она, наверное, такой казалась. То есть мама-то у меня была прекрасная, удивительная просто. Мы очень ее любили, очень. И, конечно, ревновали по-детски. И очень мучали ее этим — уже по-взрослому мучали, понимаете? По-настоящему. Из-за нашей ревности мама так и не увидела, что мы ее любим. А она нас страшно любила. Вспоминаю сейчас и сердце болит.

Но в материальном плане мы были все же неблагополучны. Телевизора у нас не было, например. И в садик все ходили в пуховиках, а я в облезшей шубке. И дети швырялись камнями. На прогулке. Я-то был неглупый мальчик иуже тогда предпочитал делать вид, что это игратакая. Может, с этого у меня и началось раздвоение личности… — водитель помрачнел, замолчал. Взглянул на Артема — тот, не открывая глаз, покивал. Водитель чуть улыбнулся и продолжил, — ну, вот. Телевизора у нас не было, а дети в меня камнями швырялись. Поэтому я много читал и больше всего мне нравились книги, где дети попадают в какой-нибудь волшебный мир. Чистый, ясный, юный мир. И там, кстати, возраст имел большое значение. В некоторых книгах в волшебный мир не мог попасть никто старше семи лет, в некоторых — девяти, в других — но это уж край — двенадцати. Были и такие, где в волшебный мир мог попасть кто угодно, но они мне не нравились. Я чувствовал неправдоподобие такой ситуации: взрослый — и в волшебном мире. И вот я читал книги и ждал. Вот мне стукнуло семь — и никуда я не попал. Ладно, может быть, в девять. Но вот мне девять — и все по — прежнему. Немного осталось шансов! Вот мне двенадцать — крайний срок! — водитель кое-как засмеялся и осторожно положил руку на грудь — у него заболело сердце, — а я ведь не просто ждал. Я готовился — занимался фехтованием, спортивной стрельбой из лука… Но тут уж я, конечно, все бросил. Начал курить, пить, бесцельно шляться по улицам. Девочки, конечно, появились. В общем, чушь всякая. Но учился я все равно хорошо — бог умом не обидел. Мама еще тогда говорила: «кому много дано, с того много и спросится», а я не понимал, злился. Как это так — мой ум, мои способности — и не мое? Кем-то даденное? Глупый был, жадный. Ну вот… Потом я убить себя пытался — когда школу заканчивал. Чувствовал, что дальше такой халявы не будет. Выжил, конечно. А мама сколько натерпелась… Вся квартира в крови была. Она боялась, что это я убил кого-то, а попытку самоубийства так, инсценировал. Звучит смешно, — водитель вяло улыбнулся, — а представьте, каково ей было. Потом я в вуз поступил. В СПБГУ, на дневное-очное-бесплатное. Мне-то плевать было, я в себе не сомневался. А мама очень радовалась. Ну и, конечно, выгнали меня — пил, не ходил. Слишком легко досталось. Еще до первой сессии вылетел. Редкий случай, я полагаю. Напился, конечно — как полагается. А мама просто убита была. Ведь вот, подняла, из самой нищеты вытащила — а я все бросил, мол, не нужно мне. Ну, вылетел. Работал где-то там, рассказ написал. В другой вуз поступил — уже попроще. Но опять, конечно, не учился нормально. Скучно мне стало, в революцию полез. И самое гнусное, что это для меня вроде игры было, вроде экстремального спорта. Плевать я хотел на народ, — он произнес слово «народ» с какой-то странной интонацией, не то чтобы презрительной, скорее будто бы сомневался он в самом существовании этого «народа», — на политику. Попался, отсидел десять месяцев в тюрьме и два — в закрытой психушке. Мне опять плевать было. Что там — передачи мама носит, адвокату платит, а я лежу себе, книжки читаю. За меня мама переживала. Адвокаты эти подлые… Самая подлая профессия. Я понимал ведь, что прокурор — враг, и судья — враг, и нет вообще никакого суда, а просто поймали меня враги. Но хотелось ведь верить, что хоть адвокат за нас. Правда, я уже говорил, это все мама перестрадала. А я так… Как обычно, в общем. А знаете, что мамасделала, когда я вышел? Оформила мне бесплатный пробный абонемент в фитнесс-центр на десять дней. На полноценный-то у нас денег не было… Вот такая у нас была семья, понимаете? — он взглянул на Артема. Тот спал.