Близнецы - Страница 75

Обратно я шел веселый, злой и почти счастливый. Видел я гулявших на том берегу, средь брошенного пасмурного утра, детей, слышал их тихие голоса и робкий немного, сторожкий будто смех. Девочка и мальчик, кажется, брат и сестра, кажется, даже близнецы. Долго я глядел на них из своих кустов и непонятная тоска вдруг загрызла мне сердце. Потом девочка поговорила по телефону и они ушли. Ну и я побрел прочь.

Кроме своей машины, тот грустный человек оставил мне еще почти восемь тысяч рублей. Мне очень хотелось выпить и еще нужно было обустроить логово. С первым было просто — в ближайшем магазине я купил ящик водки, пятилитровую канистру воды, хлеба и вяленой рыбы. Покатавшись по городу, нашел и прибежище себе на первое время. На далекой окраине, в каком-то цыганском предместье, стоял на отшибе, спрятавшись в густые заросли крапивы (с фасада) и камыша (с торца), крепкий еще деревянный дом. В нем было пусто и грязно, но на чердаке я расчистил себе угол под лежбище и занес туда по шаткой, темной лестнице покупки. Машину я отогнал в центр, а домой вернулся пешком.

Теперь можно было и отдохнуть. Из старых досок, обрывков обоев, фанерных листов и прочего горючего мусора я сложил перед домом костер, а сам уселся на крыльце с первой бутылкой водки и протянул ноги к огню. Тихие сумерки опускались на мою глухомань, и серебрилась в синеве молодая крапива. Стояла звонкая, живая тишина, вплетающая в себя стрекот насекомых, поскрипывание моего старого дома, далекий гвалт цыганских ребятишек.

— А слова мои всегда просты, — обнаружил я, что тихонько напеваю себе под нос, — ты, ты и только ты. И новая музыка, новая музыка, новая...

Следующий глоток ожег мне горло, и мир стал еще чуть тише и прекрасней. Вспыхнула крохотным отражением костра спичка и к небу медленно поплыл легкий дымок.

Серебристые заросли крапивы зашелестели, расходясь, и из них вышел козлоногий сатир. Лицом он был темен и говорить не мог, только мычал. Звезды пачкались о его всклокоченные сальные волосы и воняло от него мерзко. Он просительно и глухо мычал, разевая черную мокрую пасть, и протягивал мне белый пластиковый стаканчик. Его вторжение, прямо скажем, испортило весь вечер, но, вздумай я его убить или прогнать, это испортило бы его еще больше. Кроме того, он, может, давно уже здесь жил и, с его точки зрения, это я к нему вторгся. Потому, настроенный благодушно, я налил ему водки и предусмотрительно вручил в распухшие, чешуистые от грязи руки сигарету. Деликатно отойдя за костер, он выпил и закурил. Так, в сдержанно-доброжелательном молчании, мы выпили с ним первую бутылку водки, затем — вторую. А на середине третьей я пришел в неистовство, выбил ему последние зубы и заставил отсосать мне. Вот и все, что я помню, но, видимо, было еще что-то, потому что проснувшись, я обнаружил разбросанные по всему дому части его уродливого тела.

Голова у меня болела, и тело ослабло, и жар, кажется, накатил, и меньше всего мне сейчас хотелось возиться с этим непонятным трупом. Кое-как я собрал куски сатира в клеенчатый баул, а на кровавые пятна, подумав, махнул рукой. Завтра замою, никуда они не денутся.

Еще вчера приметил я в одной из комнат первого этажа квадратный люк с черным чугунным кольцом, и сейчас решил попросту сбросить останки своего незадачливого собутыльника в подпол. Не очень-то это технике безопасности соответствовало, но тащить куда-то тяжелый баул было слишком лень.

Однако, подняв неожиданно легко отворившуюся крышку, никакого подпола я не обнаружил. Ажурная винтовая лесенка из какого-то черного металла уводила вниз, в темноту. Кое-как взвалив баул на спину, я схватился за легкие перила — еще не хватало кувырнуться вниз — и ступил на первую ступеньку.

Я шел, шел и шел по непрерывно вкручивающейся вглубь земли изящной металлической лесенке. Ни зги не было видно кругом, и я только чувствовал все возрастающий холод перил. Баул я уж давно сбросил вниз, и он укатился, глухо перекатываясь и шелеща, в темноту. А я все шел, шел и шел, и, наверное, приближался уже к центру земли. Тяжело было дышать — стылая, вязкая испарина забивала горло, и сердце глухо билось в тесноте грудины и тесноте тяжелой черной земли. Голова у меня кружилось от бесконечных поворотов, и предчувствие тошноты тревожило горло. Наконец впереди забрезжил — будто сквозь плотную ткань — какой-то призрак света. Еще несколько утомительных кругов, и я спустился в крохотную подземную камеру. Желтый огонек освещал скругленные стены, незаметно переходящие в низкий потолок. Подле огня на застеленном черной тканью топчане лежала белая костяная флейта. Я сразу понял, что сделана она из человеческой кости, и не просто какой-то там кости, а из позвоночника девятилетнего мальчика. Я даже увидел его на секунду, этого мальчика — он был рыжий и толстый. Больше в этой келье не было ничего (и моего баула, кстати, не было тоже), и я, забрав флейту, начал подъем. Дорого мне далось это восхождение. Не раз и не два останавливался я передохнуть, и щупал грудь равнодушной рукой — не остановилось ли сердце, а если не остановилось, не вылетело ли оно из-за ребер, не стучится ли, мягкое, прямо под кожей. Один раз я оступился и улетел, подпрыгивая на острых углах, вниз. Выкатился я теперь не в келью, а в круглую комнатенку, стены которой были расписаны маслянистыми фресками, изображающими мрачный ельник с человеческими волосами вместо хвои. В этой круговерти я и лесенку-то не сразу заметил, а когда заметил, поспешил удрать из жуткого леса в безопасную темноту. Наконец поднявшись, я долго не мог отдышаться, и долго глядел на красный закатный свет. Уже вечер, оказывается.