Близнецы - Страница 76

Я залез на свой чердак, усталый, забился в угол, на мягкую кучу скомканного тряпья. Подумав, вытащил новую бутылку из ящика, выпил. Но не давала водка теперь ни покоя, ни умиротворения. Тогда я достал костяную флейту. Здесь, наверху, еще более нежной, хрупкой была она. Белая, почти полупрозрачная тонкая кость — и снова на секунду я увидел серьезное круглое лицо рыжего мальчика. Осторожно зажав флейту в зубах, я вылез со своего чердака на крышу. Близкие звезды приветливо светили мне, и далеко простирался мир кругом, и каждая халупа чумазого цыганского поселка светилась изнутри желтым светом.

Я поднес флейту к губам и заиграл, и красные, синие и зеленые звуки поплыли к круглой пятнистой луне. Дверь одной из халуп распахнулась, на пороге появилась крохотная фигурка растрепанного со сна мальчика. Он постоял немного и неуверенно двинулся ко мне. Из переулка вышла, присоединяясь к нему, длинноволосая девочка в ночной рубашке. И еще подходили дети, распахивались и приоткрывались осторожно двери домов, лачуг и сараев, и с пустыря подходила игравшая там ребятня, а я все играл, и плакал от боли толстый мальчишка в своем неведомом далеке.

Их уже много стояло у моего дома и, как завороженные, глядели они, задрав головы, на луну и на меня. А я смеялся флейтой, и тот рыжий труп плакал флейтой, и это было одно и то же, сладостное, хрустальное, бесконечное — мой смех и его слезы.

Тут к детям подлетела какая-то толстая старуха в темных одеждах и закричала что-то испуганно и негодующе, и била детей по щекам, и оттаскивала за шивороты, и увела наконец всех.

Я оторвался от флейты и сунул ее за пазуху. Я совсем не рассердился на выходку старухи и, спускаясь, даже напевал себе под нос:

Но ты сказала мне
Это — мечты.
И ничего в них нет —
Вот и все, что
Сказала мне ты.

Потом, в темноте своего чердака, я пил теплую водку, и багряные, жаркие шары плавали в густом спертом воздухе. Потом я заснул, и пока я спал, мою флейту украли цыгане. Это приснилось мне, и сон был вещий — я проснулся и первым делом полез в карман, и флейты там не было. Долго плакал я, и выл от злости, и зубами скрипел, и обещал себе сжечь весь их поселок, а пепел по ветру развеять. Но вставал день и я наконец почувствовал голод.

Кое-как ополоснув багрово светящееся от жара лицо остатками минералки и сунув в карман скомканный тонкий дождевик, я отправился в город.

Нива моя была оставлена в самом центре, в двух-трех перекрестках от главной площади, украшенной здоровенным гранитным фаллосом, на самой головке которого было выцарапано угрюмое бородатое лицо. Стояло белесое, предполуденное безвременье, когда улицы всех городов мира пусты, и только дети (и их кошмары) отваживаются выходить на тихие, просторные от безлюдья площади, проспекты и улицы.

Я медленно ехал по городу и высматривал свою добычу, но никого не было, а живот уже подводило от тоскливого голода.

Частенько вдалеке зловещей рыжей искоркой показывался тот мертвый мальчишка, морочил меня и заманивал куда-то. Я, конечно, не верил ему и давно бы уже свернул в сторону, да не было пока ни одного перекрестка. Дома сомкнулись, как стены в коридоре, до самого горизонта, а на горизонте, в смазанной дымке, то и дело показывался рыжий, махал рукой и звал меня, и некуда было свернуть, только и мог я, что ехать как можно медленнее. И я ехал, и длился коридор — высокие, чуть не до неба достающие дома из красного кирпича и кирпича желтого, и покрашенные зеленой краской, со шпилями, башенками и балконами, с окнами круглыми, квадратными и прямоугольными. Нигде ни арки, ни перекресточка. Даже еще ни одной двери не приметил я. Небо уж чуть потемнело, и воздух посвежел, а все ни единой живой души не попадалось мне навстречу, и даже рыжий давно уже не показывался. Тянулся вперед бесконечный коридор, и точно так же тянулся он назад в моих зеркалах.

Наконец я остановил машину и вышел. Тишина стояла страшная. Она щупала, слабила мышцы, и в уши лезла, и в сердце лезла, и даже кости мои истончились от этой тишины, так что я даже чуть осел на серый асфальт. И вдруг мир будто вздрогнул, стряхивая с себя оцепененье. Из-за поворота, которого не было (верней, он появился, когда они из него вышли), мне навстречу выпорхнула стайка детей. Они смеялись и кричали что-то веселыми голосами и пролетели мимо меня, будто разноцветный ветер. Не раздумывая, я залез в машину, развернулся и покатил вслед за ними. Город ожил и пропала куда-то глухая тишина, и двери появились на домах.

На площади дети разделились, двое пошли в сторону полуразрушенного желтого здания, над которым в каком-то особенно синем небе кружили крупные птицы, а остальные двинулись через площадь к поблескивавшему на солнце гранитному фаллосу.

Я, соблюдая дистанцию, двигался за первыми двумя. Сердце у меня уже екало от хищного предвкушения, и в животе урчало.

Дети остановились пред зданием и, поглядывая на кружащих над ними птиц, переговаривались о чем-то. Лица у них были серьезные и даже чуть испуганные. Я глядел на обтянутую белыми джинсами попу мальчика и представлял себе кусок мяса, жарящийся медленно на вертеле. Девочка тоже была плотненькая, с румяными щечками — хоть сейчас кусай. Наконец они договорились о чем-то, обнялись, как взрослые, на прощанье, и мальчик ушел в высокую арку, зияющую в желтом доме, за которой, сколько можно было видеть, высились только горы битого кирпича да бледные подвальные травы росли.

Я выждал еще немного, подкатил поближе. Девочка, не оборачиваясь, глядела в проем, в котором исчез ее друг или, может, брат.